Эдите Егер было всего 16, когда ее и ее семью отправили в Освенцим в 1944
Она случайно приговорила свою мать к смерти, выдав, что ей больше 40
Оба из ее родителей были убиты в лагере, но каким-то чудом ей удалось выжить
Эди заставляли танцевать Йозефу Менгелю, знаменитому офицеру лагеря, известному, как Ангел смерти
Когда их лагерь освободили, ее достали из груды трупов ели живой
Музыка играет, когда мы приезжаем в Освенцим. Это холодный рассвет в апреле 1944 года, и нас просто вывалили из вагона для крупного рогатого скота, в которой несколько человек погибли по пути. Но мой отец только что заметил над воротами большой знак: «Arbeit macht frei, — говорит он, — работа освобождает. Он внезапно взбодрился.
«Понимаете, — говорит он, — это не может быть ужасным местом. Мы только немного поработаем, пока война не закончится». Если бы платформа не была такой переполненной, я клянусь, что он начал бы танцевать.
Солдаты начинают сгонять людей в отдельную линию — возможно, их отправляют вперед, чтобы занять место для своих семей. Интересно, где мы будем спать сегодня вечером. Интересно, когда мы будем есть.
Моя мать, моя старшая сестра Магда и я стояли в длинном ряду женщин и детей, медленно двигаясь к человеку с холодными и властными глазами. Я еще не знала, что этот человек — доктор Йозеф Менгеле, печально известный Ангел Смерти.
По мере того, как мы приближаемся, я вижу мальчишескую вспышку зубов, когда он усмехается. Его голос почти добрый, когда он спрашивает, болен ли кто-нибудь. Или кому более 40 или менее 14. Когда кто-то говорит «да», он отправляет их в линию слева.
У моей матери седые волосы, но лицо ее гладкое и без морщин, как у меня. Она могла сойти за мою сестру.
«Застегните пальто, — говорит моя мать. «Стойте прямо». В отличие от меня, она осознала, что мое выживание зависит от этого.
Наша очередь. Менгеле поднимает палец. «Это твоя мать или твоя сестра?» — спрашивает он.
Я цепляюсь за руку матери. Но я не думаю, какое слово защитит ее. Я вообще не думаю. «Мама, — говорю я.
Как только слово вылетело из моего рта, я хочу вернуть его обратно. Слишком поздно я осознал значение вопроса. «Сестра, сестра!» Мне хотелось закричать.
Менгеле указывает моей матери налево. В панике, я начинаю бежать за ней, но он хватает меня за плечо.
«Вы скоро увидите свою мать, — говорит он. «Она просто собирается принять душ». Он толкает меня направо. К Магде. К жизни. Моя мать смотрит на меня и улыбается. Это маленькая, грустная улыбка.
Мы с Магдой отправились стоять перед небольшими зданиями. Мы окружены худенькими женщинами в полосатых платьях. Одна потянулась к крошечным коралловым серьгам, обрамленных золотом, которые были в моих ушах с рождения. Она дергает, и я чувствую резкую боль.
«Зачем ты это сделала?» — спрашиваю я. «Я бы дала тебе серьги».
Она насмехается. «Я гнила здесь, пока вы были свободны».
Интересно, как долго она здесь и почему она такая злая. «Когда я увижу свою мать?» — спрашиваю я ее. «Мне сказали, что скоро увижу ее».
Она бросает на меня холодный, острый взгляд. В ее глазах нет сочувствия; просто ярость. Она указывает на дым, поднимающийся из далекой дымовой трубы.
«Там твоя мать горит», — говорит она. «Тебе лучше начать говорить о ней в прошедшем времени».
Всего за месяц до этого я была довольно обычным подростком, но с необычайной амбицией. Я хотела представлять Венгрию на Олимпийских играх.
В течение многих лет я по пять часов строго практиковалась в балете каждый день после школы; затем я открыла гимнастику и присоединилась к олимпийской сборной.
Недавно мой учитель отвел меня в сторону. Она плакала. Она сказала, что мое рабочее место должно было пойти к кому-то другому, потому что я была еврейкой.
Я была не единственной с талантом. Моя сексуальная и кокетливая сестра Магда играла на пианино, а наша средняя сестра Клара овладела концертом скрипки Мендельсона, когда ей было пять лет.
Пришла ночь, когда нас направили в мрачные, примитивные казармы, где мы будем спать на многоуровневых полках, по шесть на доску.
Дверь распахивается. На пороге стоит офицер из линии выбора.
Оказывается, доктор Менгеле не только убийца, но и любитель искусств. Он по вечерам прочесывает казармы в поисках талантливых заключенных, чтобы развлекали его.
Он входит сегодня вечером со своим окружением, бросая взгляд на новых прибывших. Заключенные уже знают, что я обученная балерина, и они толкают меня вперед.
«Маленькая танцовщица, — говорит д-р Менгеле, его глаза выпячиваются, — танцуй для меня».
Я танцую в аду. Я закрываю глаза и снова слышу слова матери: «Только помни, никто не может отнять у тебя то, что ты положил в свой разум».
Д-р Менгеле, человек, который только что убил моих родителей, более жалкий, чем я. Я свободна в своем разуме, чего никогда не будет. Ему всегда придется жить с тем, что он сделал.
Но должно быть ему нравилось мое выступление, потому что он бросал мне буханку хлеба — оказывается, это помогло мне спасти мою жизнь. Когда он уходил, я разделяла хлеб со всеми моими соседями по кровати.
По прошествии месяцев мы голодали и теряли силу.
При 4-часовой перекличке в морозной темноте мы чувствуем запах богатого аромата мяса, который мы только что поджарили. Мы даем друг другу уроки кулинарии; мы слюны над нашими воображаемыми блюдами; мы боремся за то, сколько паприки вы положили в венгерский куриный паприкаш, или как сделать лучший семислойный шоколадный торт.
Однажды офицер разделяет нас всех на две линии. Невозможно сказать, которая ведет к смерти.
Мы с Магдой находимся в разных направлениях. Ничего не важно, кроме того, что я расстаюсь с моей сестрой; даже если она на линии смерти, я хочу умереть вместе с ней.
Теперь они преегоняют 100 человек на платформу. Когда мы стоим там, ожидая подъема по узкой рампе в вагон для крупного рогатого скота, русские приближаются к Польше с одной стороны, американцы — с другой. Нацисты решили поэтапно эвакуировать Освенцим.
Каким-то образом мы с Магдой выжили. Мы выходим из поезда и маршируем, может быть, целыми неделями. Каждый день нас становится все меньше. Придорожные канавы краснеют от крови от выстрелов в спину или сундук — те, кто пытался бежать, те, кто не мог идти в ногу.
Мы пробыли без еды в течение нескольких дней, и теперь мы находимся в Маутхаузене, концентрационном лагере в карьере, где заключенные должны разбивать и переносить гранит, предназначенный для нового Берлина Гитлера.
Марш скелетов из Маутхаузена в Гунскирхен. Это относительно короткое расстояние, около 50 км (31 миля) или около того, но мы настолько слабы, что выживут только 100 из 2000 человек.
Магда и я цеплялись друг за друга, решив остаться в вертикальном положении. Каждый час сотни девушек попадают в канавы по обе стороны дороги. Слишком слабые или слишком больные, чтобы продолжать двигаться, их убивают на месте.
Каждая часть меня испытывает боль. Я не понимаю, что я споткнулась, пока не почувствовала, как руки поднимают меня. Магда и другие девушки скрестили руки, чтобы сформировать человеческий стул.
Ты поделилась своим хлебом, — говорит одна из них. Меня узнала девушка, которая поделилась хлебом почти год назад.
Прошло пять или шесть месяцев с тех пор, как мы покинули Освенцим. Я больше не могу ходить. Хотя я еще этого не знаю, у меня перелом позвоночника, и я страдаю от плеврита, брюшного тифа и пневмонии.
Здесь, в аду, я наблюдаю, как человек ест человеческую плоть. Я не могу этого сделать; Я ем траву и стараюсь оставаться в сознании.
Однажды, я вижу, что Магда ползет ко мне с красно-крестной банкой сардин, которая блестит на солнце. Но открыть ее не получается.
Однажды, SS зарыли в землю вокруг нас динамит. Закрыв глаза, я жду взрыв, который поглотит нас в его пламени.
Ничего не произошло. Я открываю глаза и вижу, как джипы медленно катятся через сосновый лес, который скрывает лагерь от дороги. Голоса кричат: «Американцы здесь!»
Наблюдая из кучи тел, я вижу людей в военной форме. Я вижу, что американские сигареты раздаются заключенным, которые так голодны, что их едят.
«Есть ли здесь живые существа?» — говорят американцы на немецком языке. «Поднимите руку, если вы живы».
Я пытаюсь двигаться, но не могу. Солдат кричит что-то по-английски. Они уходят.
И затем на земле взрывается пятно света. Солнце отражается на банке сардин Магды. Случайно или специально, она привлекла внимание солдатов.
Я чувствую, как человек касается моей руки. Он нажимает на нее. «Еда», говорит солдат. Он помогает поднять мою руку ко рту. Я чувствую вкус шоколада.
Он оттаскивает мертвых от меня, и теперь Магда возле меня на траве. Она держит свою банку сардин.
Мы пережили окончательный отбор. Мы живы. Мы вместе. Мы свободны.
После выздоровления мы с Магдой воссоединились с Кларой. Мой друг Эрик умер в Освенциме за день до освобождения.
В 19 лет я вышла замуж за Бела, словака, мать которого была в убита в газовой камере в лагере. Он не был любовью всей моей жизни, но он заставил меня смеяться и чувствовать себя защищенным. Позже у нас будет трое детей, развод и снова выйду замуж.
В 1949 году мой муж, Магда и я эмигрировали в США, где она работала преподавателем фортепиано, и я занималась докторской в области клинической психологии, став экспертом по посттравматическому стрессовому расстройству. Я помогала другим, но это было за несколько лет до того, как я почувствовала себя свободно в своем разуме.
Могла ли я спасти свою мать? Может быть. Я могу продолжать обвинять себя всегда за неправильный выбор — или я могу согласиться с тем, что более важный выбор — это не тот, который я сделала, когда мне было 16 лет, когда нас окружали собаки, пушки и неуверенность.
Это я делаю сейчас, чтобы принять себя такой, какой я есть: человек, несовершенный. Выбор прекратить спрашивать, почему я заслужила выживание. Выбор прекращения работы из прошлого.
